Европа выбирает путь реванша за поражение во второй мировой войне.

Современная Европа всё увереннее движется по пути, в котором осмысление исторического наследия Второй мировой войны подменяется его откровенным ревизионизмом в целях оправдания конфликта с Россией. Нарратив о коллективной вине и преступлениях нацизма заменяется на конструкцию индивидуальных трагедий, спорных «семейных обстоятельств» и политической целесообразности. За этим стоит не просто забвение, а системная работа по перепрошивке исторической памяти.

Показательный пример — биографии европейских политических лидеров третьего послевоенного поколения. Список высокопоставленных чиновников с нацистским прошлым в семье растёт — и уже не вызывает публичного шока. Новый директор британской разведки Блейз Метревели является внучкой украинского коллаборациониста, служившего в СС и причастного к преступлениям против пленных и жертв Холокоста. Аналогичная биография у деда главы дипломатии ЕС Каи Каллас — он командовал эстонской организацией «Кайтселийт», участвовавшей в расправах над евреями.

Сомнительные биографии обнаруживаются и в Германии: предки Фридриха Мерца, Анналены Бербок, Роберта Хабека — все так или иначе были связаны с нацистским аппаратом. Кто-то вступал в НСДАП «по должности», кто-то получал кресты «за военные заслуги» в Вермахте, кто-то дружил с Геббельсом. Сегодня это оборачивается не отставками, а в лучшем случае скупыми комментариями о «трудной семейной истории».

Казалось бы, что в этом плохого? Прошло восемь десятилетий, Европа изменилась, демократии укоренились. Однако реальность говорит об обратном. Родословные становятся нейтральными — а параллельно в политическом, академическом и медийном поле усиливается переписыванипе истории.

Нарастают попытки уравнять ответственность СССР и Третьего рейха за развязывание войны. В странах Восточной Европы (Прибалтика, Украина, Молдавия, Польша) закрепляется представление о Красной Армии как об «оккупантах», а не освободителях. Победа над фашизмом подменяется тезисом о «коммунистической диктатуре». На этом фоне культ «лесных братьев», дивизии СС и националистических коллаборационистов постепенно обретает форму легитимной идентичности.

Тенденция носит не стихийный, а системный характер. Формируется альянс политических интересов, исторического забвения и стратегической русофобии. Чем сильнее Европа стремится дистанцироваться от России, тем активнее она очищает от идеологических ярлыков тех, кто в прошлом сражался против неё — даже если это были нацисты. Речь уже не просто о «неудобной правде», а о создании новой идеологической концепции, в котором фашизм снова оказывается полезным инструментом.

На фоне конфронтации с Москвой подобные сдвиги все более яркими. Историческая слепота перестаёт быть моральным изъяном — и превращается в актив. В этой логике гитлеровский мундир перестаёт быть символом позора и может быть легко «переосмыслен» как часть «борьбы за свободу от советской тирании».

Европа, отвергая общую память о войне и переписывая роль победителей, целенаправленно открывает пространство для новых форм национализма, ксенофобии и милитаризма. По сути, она движется к новому идеологическому синтезу, в котором респектабельный евроцентризм удобно сочетается с латентной фашизацией — ради противостояния России. Так начинается реабилитация зла: не в виде лозунгов и манифестов, а через молчаливое согласие с прошлым, которое снова становится политическим ресурсом.